Ранние новеллы [Frühe Erzählungen] - Томас (Пауль Томас) Манн

Как-то солнечным утром, часов в одиннадцать Миндерникель вышел из дома и через весь город направился к холму Жаворонков, этому протяженному отрогу, в послеобеденные часы образующему изысканнейшую эспланаду города, но где в замечательную весеннюю погоду, каковая и установилась, экипажи и гуляющие собираются также и в утренние часы. Под деревом на широкой главной аллее стоял человек, держа на поводке щенка охотничьей породы с очевидным намерением его продать; это был маленький желтоватый мускулистый щенок около четырех месяцев от роду с черным пятном вокруг глаза и одним черным ухом.

Заметив это с расстояния шагов в десять, Тобиас остановился и несколько раз провел рукой по подбородку, задумчиво глядя то на продавца, то на бойко виляющего хвостом пса. После чего, прижав рукоятку трости к губам, снова двинулся вперед, трижды обошел дерево, к которому прислонился человек, затем приблизился к нему и, не отводя взгляда от щенка, тихо, торопливо спросил:

— Сколько стоит эта собака?

— Десять марок, — ответил человек.

Тобиас с минуту помолчал и нерешительно переспросил:

— Десять марок?

— Да, — сказал человек.

Тогда Тобиас вытащил из кармана кожаный кошелек, вынул оттуда банкноту в пять марок и две монеты в три и две марки, быстро вручил деньги продавцу, перехватил поводок и, сгорбившись, робко осматриваясь на наблюдающих за покупкой и посмеивающихся людей, торопливо потянул за собой поскуливающего и сопротивляющегося пса. Тот артачился всю дорогу, упирался передними лапами в землю и бросал на нового хозяина вопросительно-робкие взгляды; Тобиас, однако, молча, энергично тянул поводок и благополучно добрался через весь город до дома.

Когда Тобиас Миндерникель появился с собакой на Серой улице, местная молодежь подняла невероятный гам, но он взял щенка на руки, прикрыл собой, под издевки, смех, дерганье за сюртук торопливо прошел по улице и поднялся по лестнице к себе в комнату. Здесь он опустил беспрерывно поскуливающего пса на пол, благодушно погладил его и снисходительно сказал:

— Ну будет, будет, чего ты боишься, песик, это ни к чему.

После чего вынул из ящика комода тарелку с вареным мясом и картошкой и часть бросил псу; жалобный скулеж прекратился, и, чавкая и виляя хвостом, щенок тут же все съел.

— Кстати, зваться ты будешь Исавом, — сказал Тобиас, — ты меня понимаешь? Исавом. Тебе легко будет запомнить это сочетание звуков. — И, указав себе под ноги, приказал: — Исав!

Собака, возможно, ожидая, что ей еще что-нибудь дадут, в самом деле подбежала к нему, и Тобиас, одобрительно похлопав ее по боку, сказал:

— Вот так, дружок, молодец, хвалю.

Затем отошел на пару шагов, указал на пол и опять приказал:

— Исав!

И пес, совсем развеселившись, снова подскочил и лизнул хозяину ботинок.

Это упражнение Тобиас с неослабевающей радостью от приказания и его исполнения повторил раз двенадцать, если не четырнадцать; наконец собака, кажется, устала, кажется, ей захотелось передохнуть, заняться пищеварением, и она легла на пол, сведя перед собой длинные, изящные передние лапы в элегантной, умной позе охотничьей собаки.

— Еще! — сказал Тобиас. — Исав!

Но Исав отвернулся и не двинулся с места.

— Исав! — повелительно повысил голос Тобиас. — Ты должен подойти, хоть и устал!

Но Исав, положив голову на лапы, вовсе не собирался никуда подходить.

— Послушай, — сказал Тобиас, и в тоне его прозвучала тихая, страшная угроза, — иди сюда, или ты узнаешь, что глупо меня злить!

Только пес лишь чуть повел хвостом.

Тогда Миндерникеля охватил несоразмерный, безмерный, безумный гнев. Он схватил черную трость, поднял Исава за шкирку и стал бить повизгивающее животное, вне себя от закипевшего бешенства, страшно шипя и то и дело повторяя:

— Ну что, будешь слушаться? Попробуй только еще меня не послушаться!

Наконец отбросил трость, опустил поскуливающую собаку на пол и, заложив руки за спину, принялся, глубоко дыша, длинными шагами выхаживать перед ним взад-вперед, бросая на Исава гордые, гневные взгляды. Совершив этот променад, он остановился перед щенком, который лежал на спине и умоляюще водил по воздуху передними лапами, скрестил руки на груди и заговорил с ужасающим холодом и твердостью во взгляде и голосе, подобно Наполеону, идущему к войску, что потеряло в сражении знамя:

— Как ты себя ведешь, позволь спросить?

И пес, счастливый уже оттого, что к нему подошли, подполз поближе, начал ластиться к ноге хозяина, просительно устремив на него блестящие глаза.

Тобиас довольно долго рассматривал униженное существо молча, сверху вниз, затем, однако, почувствовав у ноги трогательное тепло его тела, поднял Исава.

— Ладно, пожалею тебя, — сказал он.

Но когда добрый зверь принялся лизать ему лицо, настроение Миндерникеля внезапно дало крен в сторону полной растроганности и печали. Болезненно-любовно он прижал к себе собаку, глаза его наполнились слезами, и, не закончив фразы, он несколько раз глухо повторил:

— Понимаешь, ты у меня один-единственный… один-единственный…

Затем бережно уложил Исава на диван, уселся рядом, оперся подбородком об руку и устремил на него нежный, умиротворенный взгляд.

Теперь Тобиас Миндерникель еще реже выходил из дома, так как не имел желания показываться с Исавом на людях. Все внимание он посвящал собаке, да что там, с утра до вечера только и делал, что кормил ее, протирал глаза, отдавал приказы, ругал и самым человеческим образом разговаривал. Правда, Исав не всегда вел себя к его удовольствию. Когда пес лежал возле хозяина на диване, глядя на него меланхоличным, сонным от недостатка воздуха взглядом, Тобиас бывал удовлетворен всецело, он принимал умиротворенную, самодовольную позу, сочувственно гладил Исава по спине и говорил:

— Ну, что ты на меня смотришь с таким страданием, мой бедный друг? Да-да, мир печален, вот и ты это понимаешь, хоть и молод…

Когда же зверь, ополоумев от желания поиграть и поохотиться, носился по комнате, возился с тапком, запрыгивал на стулья, с невероятной резвостью кувыркался, Тобиас беспомощным, неодобрительным, неуверенным взглядом, с уродливой, раздосадованной улыбкой, с расстояния следил за его движениями, наконец резко подзывал и выговаривал:

— Будет шалить. Чего ты разбуянился?

Один раз случилось даже так, что Исав исчез и, сбежав вниз по лестнице, выскочил на улицу, где тут же принялся гоняться за кошкой, подъедать конский навоз и вне себя от счастья скакать за детьми. Когда же под рукоплескания и смех половины улицы с искаженным от боли лицом появился Тобиас, произошло печальное, а именно: пес длинными прыжками удрал от хозяина… В тот день Тобиас бил его долго, ожесточенно.

Как-то — Исав был у него уже несколько недель — Тобиас, чтобы накормить щенка, достал из ящика комода буханку хлеба и большим ножом с костяной ручкой, которым обычно пользовался для этих целей, пригнувшись, начал нарезать кусочки прямо на пол. Но пес, обезумев от голода и резвости, очертя голову запрыгнул на него, напоролся правым плечом на неловко выставленный нож и вот уже, извиваясь и обливаясь кровью, лежал на полу.

Испуганный Тобиас отбросил все и склонился над раненым, но вдруг выражение его лица изменилось, ей-богу, в нем тускло блеснуло облегчение и счастье. Он осторожно перенес поскуливающего щенка на диван, и с преданностью, какую невозможно себе вообразить, принялся ухаживать за больным. Он не отходил от него целый день, ночью взял к себе в постель, мыл, перевязывал, утешал, с неослабевающей радостью и заботой сочувствовал.

— Очень больно? — спрашивал он. — Да, да, ты жестоко страдаешь, мой бедный пес! Ну, успокойся, нужно потерпеть…

Лицо его при произнесении этих слов было спокойно, печально, счастливо.

По мере того, однако, как Исав набирался сил, жизнерадостности, по мере того как выздоравливал, Тобиас становился все беспокойнее и недовольнее. Теперь он почитал достаточным, не заботясь более о ране, выражать жалость к псу лишь словами и поглаживаниями. Но дело явно шло на поправку, у Исава оказалась отменная природа, скоро он уже передвигался по комнате, и в один прекрасный день, вылакав миску молока с белым хлебом, совершенно здоровый, спрыгнул с дивана и принялся с радостным лаем и прежней резвостью носиться по комнатам, тянуть зубами покрывало, гонять картофелину и от переполнявшей его радости кувыркаться.

Тобиас стоял у окна, возле цветочного горшка и, черно и странно выделяясь на фоне серой стены соседнего дома, пальцами длинной, худой руки, торчавшей из обтрепанного рукава, машинально крутил зачесанные низко на виски волосы. Лицо его сделалось бледным и исказилось от горя; косым, смущенным, завистливым, злобным взглядом он неподвижно следил за прыжками Исава. Но вдруг встряхнулся, подошел к собаке, придержал ее и медленно поднял.